Научные и технические библиотеки

Библиотечная этика

От редколлегии. Этический кодекс библиотекарей, равно как и всех других профессиональных сообществ, инициирует повышение роли общественных организаций. На практике это и есть построение гражданского общества.

Важно не только соблюдать законы, юридические нормы и правила, но и придерживаться определенных профессиональных норм, для чего и необходим нашему сообществу собственный профессиональный кодекс.

Роль широкой библиотечной общественности в выработке кодекса – определяющая. При этом важно помнить, что мы – библиотечные и информационные работники – гораздо ближе, например к медикам, чем к сталеварам, так как мы работаем с людьми.

Профессор Ю.Н. Столяров выступил одним из инициаторов открытия в нашем сборнике специальной рубрики «Библиотечная этика»; ему предоставлено первое слово.

Ждем ваших откликов!

УДК 02:17

Столяров Ю.Н.

Размышления
по поводу этического кодекса библиотекаря

В последние годы среди библиотечной общественности СНГ вошла в моду выработка кодекса профессиональной этики. Наличие подобного кодекса для специалистов, работающих в экстремальных условиях (врачей, военнослужащих и т.п.), оправдало себя тысячелетней практикой. Однако его надобность для такой мирной специальности, как библиотечная, нуждается в доказательстве. Точку зрения, в соответствии с которой представителю любой профессии достаточно руководствоваться общими принципами морали [2], требуется либо подтвердить аргументами и тогда отказаться от затеи с разработкой кодекса профессиональной этики библиотекаря; либо столь же аргументированно опровергнуть – и лишь после этого приступать к такой разработке.

В библиотековедении ни того, ни другого не сделано. Необходимость кодекса просто-напросто постулируется, а у библиотекарей должна существовать глубокая внутренняя убежденность в его важности, полезности. Без этого ожидать эффективного исполнения самого прекрасного кодекса – утопия. Он будет восприниматься как очередная официозная формальность или как забавная игрушка для библиотечных чинуш, заинтересованных в создании видимости серьезной деятельности.

К разработке кодекса следует предъявить по меньшей мере три методологических требования.

Первое. Моральный кодекс по определению есть выражение общественного мнения, или свод неписаных законов, правил. Те, на кого они распространяются, обязаны их знать, добровольно или вынужденно руководствоваться, а за несоблюдение – подвергаться общественному порицанию вплоть до остракизма и в качестве высшей меры наказания – изгнанию из своего сообщества.

При этом под неписаными правилами понимается присутствие в кодексе четких этических норм при отсутствии норм юридических. Возведение той или иной нравственной максимы в ранг юридической автоматически влечет за собой ее исключение из кодекса профессиональной этики, поскольку отныне вопрос о ее моральности теряет смысл. Например, при отсутствии правил дорожного движения вопрос о том, кто кому должен уступить дорогу – водитель автотранспорта или пересекающий ему путь пешеход – относится к области этикета, конкретной ситуации, уровня воспитанности того и другого участника движения. Однако, если таковые правила существуют, то им равно обязаны подчиняться оба участника, и нарушитель на законном основании может быть наказан соответственно тяжести нарушения и его последствиям. Вопрос об этичности действий того и другого сохраняется, но отходит на задний план и сколь-нибудь ощутимых моральных санкций за собой не влечет.

Второе методологическое требование состоит в том, что этичность того или иного поступка обусловливается возможностью его выбора хотя бы из двух альтернатив. Например, взрослый видит, что ребенок тонет. Перед взрослым появляется выбор: подать ребенку совет как спастись, броситься на выручку, позвать на помощь третьих лиц, уклониться от участия в этой ситуации. Какое именно решение будет принято, зависит от многих факторов и в немалой степени от уровня сформированности этического мировоззрения свидетеля чрезвычайного происшествия. В любом случае его действия или бездействие, зачастую безотносительно к их результату, будут оценены сообществом людей – оправданы или осуждены – по моральному критерию. Правовые санкции могут совпадать или не совпадать с этой оценкой, но моральные последствия, в том числе суд совести, могут перевесить любые юридические результаты.

Третье методологическое требование состоит в том, что кодекс профессиональной этики должен отражать специфику именно данной профессии. К примеру, в американском кодексе социального работника записано, что социальный работник не должен вводить своего клиента в заблуждение, использовать полученные от него данные в собственных интересах, должен четко отличать свои действия как частного лица и как представителя своей профессии, ни при каких обстоятельствах не должен вступать со своими клиентами в сексуальные отношения и т.д. [3]. Клятва Гиппократа запрещает врачу делать что-либо во вред пациенту; требует бросать личные дела при обращении к нему за помощью, видеть в противнике раненого, а не врага, и т.д. Суворовский кодекс воинской части обязывает «сам погибай, а товарища выручай».

Насколько отвечает перечисленным требованиям Кодекс профессиональной этики российского библиотекаря, принятый Российской библиотечной ассоциацией [4]?

У библиотекаря нет выбора в части обеспечения или необеспечения доступа пользователей к библиотечным материалам, введения или невведения цензуры, охраны или неохраны конфиденциальности данных об информационной деятельности пользователя, признания или непризнания авторских прав и т.д. Поведение библиотекаря во всех этих отношениях регламентировано Законом о библиотечном деле, а Кодекс попросту дублирует его. В данном случае нарушены и первое, и второе методологические требования, которые, как видим, частично согласуются друг с другом. Вывод отчетлив: добрая половина норм в Кодексе профессиональной этики российского библиотекаря попросту является излишней.

В большинстве оставшихся этических норм отсутствует специфичность, свойственная именно библиотечной специальности. Стремиться к профессиональному совершенствованию, повышать уровень своей образованности и компетентности, уважать знания свои и своих коллег, защищать права коллег и т.п. – да что же здесь специфичного именно и только для библиотекаря?!

Что же остается? Что библиотекарь «обеспечивает высокое качество и комфортность услуг, их доступность и разнообразие всем желающим через использование возможностей своего учреждения, а также привлечение других библиотечных ресурсов». Это требование общего характера, а не моральная норма. Оно должно быть записано в уставе/положении библиотеки, его выполнению должна быть подчинена вся библиотечная технология. Уровень качества обслуживания (комфортность, доступность, разнообразие услуг и т.п. – составляющие понятия качество, и их постановка в одном ряду с понятием качество сомнительна) проверяется математическими, социальными и экономическими критериями. Моральными в том числе, но не в первую очередь, тем более в кодексе библиотекарской этики.

Каковы же глубинные библиософские причины появления и наполнения Кодекса профессиональной этики российского библиотекаря? Соображение «а что же мы? И мы не хуже многих, мы тоже можем кодекс сочинять» опускаю как повод, т.е. фактор, лежащий на поверхности. Если бы причина состояла только в этом, достаточно было бы провозгласить, что российский библиотекарь разделяет позиции Манифеста ЮНЕСКО и ИФЛА о публичных библиотеках, последняя редакция которого принята относительно недавно – в 1994 г. [5], тем более что концептуальных отличий от него в российском кодексе нет. (Следует учитывать, что манифест как жанр – документ менее обязывающий, чем этический кодекс; манифест – это всего лишь публичное изложение принципов, которыми должна руководствоваться библиотека, а этический суд – в конечном счете самый строгий, а потому и самый ответственный суд – Манифест оставляет на совести каждого сотрудника библиотеки.)

Попытаюсь предположить, почему записанного и официально принятого Кодекса профессиональной этики в отечественной практике не было столь долго – в отличие от западного общества. Суть видится в принципиальном различии западного и российского менталитета. Славянофилы XIX â. отмечали, что на Западе этику поведения диктует право (писанный юридический закон), в русском же восприятии, наоборот, этика как высшая ценность определяет собою право, понимаемое как ценность хоть и необходимая, но служебная [6, с. 295]. Русский менталитет, осмелюсь сказать, более научный, или, может быть, точнее, более справедливый. К. Маркс неоднократно подчеркивал, что представление, будто общество основывается на законе, – это фантазия юристов. Наоборот, закон должен основываться на обществе, быть выражением общественных потребностей и интересов [7]. Законодатель «не делает законов, он не изобретает их, а только формулирует, он выражает в сознательных положительных законах внутренние законы духовных отношений. Мы должны были бы бросить упрек законодателю в безграничном произволе, если бы он подменял сущность дела своими выдумками» [8].

Составители Кодекса – с одной стороны, реалисты и прагматики. Они понимают, что в российском сознании нравственный закон выше юридического, поэтому наиболее шаткие статьи Закона о библиотечном деле продублировали Кодексом профессиональной этики. Но с другой стороны, в отношении самого этого кодекса они – классические фантазеры по Марксу: сначала этот кодекс придумали, а теперь хотят, чтобы он вошел в плоть и кровь библиотекаря.

Но у нас каждое положение кодекса сначала должно быть внутренне глубоко выстрадано и лишь потом обрести или не обрести – для нас это дело второе – норму права. Почему известная строгость русских законов компенсируется необязательностью их исполнения? Да только потому, что эти законы не подкреплены внутренней убежденностью в их справедливости. Несколько поколений советских библиотекарей воспитаны на идее строгого отбора литературы, в том числе не в последнюю очередь с точки зрения общественной нравственности; и вдруг они должны переключиться на то, чтобы считать свободный доступ к информации неотъемлемым правом личности. Но русский библиотекарь – не робот, чтобы вот так взять и переключиться. Ему нужны уточнения типа: к какого рода информации; по отношению к лицам какого возраста; как обеспечить полноту информации при недостаточном, мягко говоря, финансировании комплектования? И он быстренько смекает: если в новом государстве коммунистическую литературу не комплектовать вовсе, атеистическую – тоже, то без астрологии ему никак нельзя и т.д. и т.п. Вы там про свободу что хотите болтайте, а на самом-то деле ее нет и быть не может – это библиотекарь понимает если не теоретически, то интуитивно и поступает соответственно, как подсказывает ему здравый смысл и совесть. И искренне считает, что поступает этично. А что его действия расходятся с буквой Кодекса – это не беда: Кодекс кому-то для чего-то нужен, так разве библиотекарь хоть слово против него сказал? Вот и вы оставьте библиотекаря в покое, ему ваши изыски чужды, он себе на уме.

Легко предвидеть, как возмутится иной библиотековед «демократической» формации: что за догматик автор этой статьи, если он и через 10–15 лет расцвета плюрализма все еще поднимает на щит давно отвергнутую идеологическую функцию библиотек.

Спокойно, отвечу я. Во-первых, плюрализм предполагает свободу и равноправие мнений, следовательно, и мое мнение имеет такое же право на выражение, как и ваше. Во-вторых, это для пугливых конъюнктурщиков слово идеология – жупел, а я этого слова, и правда, не боюсь.

Откроем словарь: идеология – это система политических, правовых, религиозных и нравственных (!) взглядов и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности.

Стремление отучить людей от осознания и оценки любых социально значимых взглядов и идей, включая этические, безнравственно само по себе. Вопрос этики, как видим, есть, по сути дела, вопрос идеологический. А идеология, в свою очередь, имеет моральную сторону. Некуда библиотеке от идеологии скрыться, и эту функцию – идеологическую – она выполняла и выполняет везде и всегда. Вопрос в ином: какую идеологию проводит библиотека, что она считает правильным в каждом отдельном случае.

Менталитету российского библиотекаря претит десоциализация, самоустранение от исполнения библиотекой своей социальной роли, или миссии, если хотите. Наш библиотекарь не приемлет роли пассивного исполнителя любых прихотей читателя (который, придя в электронный читальный зал, норовит использовать компьютер то как бесплатную электронную почту, то как средство сомнительного развлечения, а не самообразования). Кодекс связывает руки библиотекарю в проведении массовых мероприятий: любое из них можно рассматривать как навязывание читателю воли библиотекаря.

В нынешнем виде Кодекс выполнит скорее деструктивную, нежели конструктивную функцию, если, конечно, кто-либо будет им всерьез руководствоваться. В нем тщательно скопированы исключительно западные моральные ценности, причем некоторые из них столь же старательно опущены. На последние обратим особое внимание.

В Манифесте [5] сказано, что библиотека представляет собой активную силу в сфере образования, культуры и информации, она рассматривается как существенный фактор в культивировании идей мира и духовности. В российском кодексе об этом – ни полслова. Оно и понятно: тогда возникнет вопрос, как связать этот постулат с идеей безграничной свободы пользователя, отсутствия цензуры и пр. Составителям это, по-видимому, не вполне ясно, вот они этот момент и опустили.

В Манифесте повсюду сделан акцент на том, что главное в работе библиотек – «соответствие местным нуждам и условиям». Обратим внимание – общественным нуждам, а не индивидуальным прихотям. Последние тоже не игнорируются, но не они для библиотеки приоритетны – сравните с российским кодексом.

Манифест провозглашает обеспечение возможностей для творческого развития личности; приобщение людей к культурному наследию и развитие в них способностей воспринимать искусство, научные достижения и новшества; поощрение культурной самобытности; помощь в развитии грамотности и т.д. Почему всего этого лишен российский кодекс? Ответ прост: да скучно нашим составителям обо всем этом писать, уж очень напоминает перечень задач советской библиотеки, навевает парафраз на темы руководства чтением, деятельности изб-читален и общества «Долой неграмотность». То ли дело громогласно заявить о безбрежной свободе доступа к «библиотечным материалам» (из этого терминооборота западные уши прорастают виднее всего).

В то же время в обращении Межпарламентской Ассамблеи государств – участников СНГ «О предотвращении информационных войн» (от 6 дек. 1997 г. № 10–21) подчеркнуто, что «особую опасность информационное оружие представляет сегодня… для людей при информационно-психологическом (психо­физическом) воздействии на них с целью изменения и управления их индивидуальным и коллективным поведением» [9, с. 424]. По своей результативности информационное оружие сопоставлено в этом документе с оружием массового поражения. Вот какую змею хотят согреть на груди библиотекаря сочинители Кодекса профессиональной этики российского библиотекаря.

В Доктрине информационной безопасности Российской Федерации, утвержденной в сентябре 2000 г. В.В. Путиным [10], перечислены основные виды угроз информационной безопасности страны и в их числе угрозы конституционным правам и свободам в области духовной жизни, индивидуальному, групповому и общественному сознанию. Они могут проявляться, например, в дезорганизации и разрушении системы накопления и сохранения культурных ценностей, вытеснении российских информационных агентств, средств массовой информации с внутреннего информационного рынка и усилении зависимости отечественной духовной, экономической и политической сфер общественной жизни от зарубежных информационных структур; девальвации духовных ценностей, пропаганде образцов массовой культуры, основанных на культе насилия и вообще на таких нравственных ценностях, которые противоречат принятым в российском обществе; манипулировании информацией (дезинформация, сокрытие или искажение информации, навязывание ложной информации) и т.д.

Лишенное идейной и нравственной опоры российское общество все дальше уходит от идеалов добра, милосердия, социальной ответственности. Но бездуховность в сочетании с мощными технологиями разрушения чревата самыми тяжелыми последствиями, ведущими к глобальным социальным катаклизмам, ставящим под вопрос само выживание человечества. На это одним из первых обратил внимание В.Н. Волченко [11]. К настоящему времени он опубликовал по этой проблеме более десятка убедительных статей, но все они прошли мимо внимания составителей Кодекса.

Спрашивается: почему? Если не знают, то они или недостаточно квалифицированы для того, чтобы заниматься столь ответственной работой, или наивные простаки. А простота, как известно, хуже воровства. Если же знают и тем не менее сознательно вписывают означенные нормы… Не будем повторять идеологические штампы советских времен, но суть дела не меняется: некритическое навязывание отечественному библиотечному делу западных идеологических стереотипов при одновременном замалчивании действительно прогрессивных позиций далеко не так безобидно, как может показаться.

Дорогой читатель! Переведи на минутку дух и задумайся: не зашел ли автор статьи в своем обличительном раже слишком далеко, посягнув на святое святых, главную ценность демократического общества – свободу информации, нагло обозвав ее западным идеологическим штампом?

Но автор и рад бы взять свои слова обратно, да факты подтверждают их правоту на каждом шагу. Российский журнал «Библиотековедение» со ссылкой на журнал «American Libraries» – «Американские библиотеки» (!) – недавно привел обширный список изъятых, запрещенных либо даже сожженных книг в американских и западноевропейских библиотеках [12]. Автор еще одной подборки такого же рода подчеркивает: «Наблюдается коллизия двух принципов: необходимости оградить общество от «вредных материалов» и принципа свободы информации, соблюдения прав человека на самовыражение» [13, с. 142].

Номинально, декларативно главенствует второй принцип. Существование первого в западной печати усиленно замалчивается. Наши новоявленные теоретики, очарованные привлекательной фразеологией, забывают, что сфера библиотечной деятельности принципиально не может быть политически и идеологически стерильной. Эта иллюзия тем более опасна, что политический и идеологический вакуум в библиотечной сфере немедленно заполняется безнравственными приоритетами, ведущими к духовной деградации человека и социума.

О придуманности принципа свободы информации свидетельствует такой известный мне факт. В 1991 г. Центр библиотечных исследований Иллинойсского университета (США) задал один и тот же вопрос жителям и обслуживающим их библиотекарям – об их отношении к библиотечной цензуре. Ответы тех и других должны бы в принципе совпадать, ведь библиотека обязана адекватно реагировать на потребности публики, которая именно для этого учреждает и содержит библиотеки. На самом деле ответы отличаются весьма существенно. Например, почти все библиотекари (93%) полагают, что документы о контроле над рождаемостью следует выдавать всем без исключения читателям, но лишь половина населения считает так же. Еще больше разница в отношении к выдаче книг о способах самоубийства: 66% библиотекарей считают, что подобные книги следует предоставлять всем без ограничения и лишь 15% – не выдавать никому; однако только 10% жителей (т.е. в 6 раз меньше) поддерживают идею о свободной выдаче книг такого содержания, зато 71% (т.е. в пять раз больше) полагает, что такие книги следует полностью запретить. Налицо резкое рассогласование в мнениях библиотекарей, воспитанных на лицемерном принципе безграничной свободы, и здравомыслящих налогоплательщиков.

Во имя придуманного принципа Американская библиотечная ассоциация в 1995 г. противодействовала принятию Акта о пристойности средств массовой коммуникации [14]. Акт предполагал введение правовых ограничений публично распространяемой информации, направленных на защиту от политического экстремизма (призывов к войне, национальной розни и т.п.), от опасной информации (производство, использование оружия, наркотиков и т.п.), от порнографии, в первую очередь детской, от незаконного использования интеллектуальной собственности, от прямых персональных оскорблений и пр. В итоге Акт был отметен во имя разгула «свободы». С помощью библиотекарей Билл Гейтс сохранил свои сверхприбыли: деньги не пахнут. Его понять можно, а вот библиотечных анти -Дон Кихотов – с трудом.

Фактически важнейшим проявлением западной демократии и свободы стала замена объективной истины равнодушием к ней, плюрализмом множества якобы равноправных истин, т.е. фактически равнодушием к единственной истине [6, с. 508–509]. Культивируется точка зрения, будто назначение библиотек состоит в том, чтобы охранять эту так называемую свободу, включая свободу уклонения от истины, ее искажения и опошления; библиотекари добровольно отказались от самого стремления к истине, четкого различения добра и зла. В этой ситуации действует известная закономерность мертвый хватает живого, когда самодовлеющий рынок подминает под себя высшие культурные ценности и эксплуатирует низшие инстинкты.

Почему же культурные суррогаты берут верх над шедеврами культуры? Это давно известно: освоение подлинного культурного произведения требует напряжения ума и чувств, а катиться под гору всегда легче, нежели взбираться на нее. Со своей «свободой» библиотекари, по большому счету, сталкивают читателя с культурной горки. В снижении общей духовности и культуры присутствует и их прямая вина, которую, однако, прощает и даже возводит на пьедестал Кодекс профессиональной этики.

Выставляемая на первое место толерантность, т.е. терпимость к иным мнениям, взглядам, убеждениям, как замечают здравомыслящие авторы, «…вещь непростая. Положим, будучи терпимым… к изуверу-насильнику (в том числе к изуверу-насильнику в духовно-информационной области), мы, хотим того или не хотим, становимся его соучастниками. Проявляя терпимость к лжецам или (что то же самое) манипуляторам сознанием, мы становимся невольными соучастниками лжи… Кроме того, есть сторонники терпимости на словах. Они добиваются, чтобы их противники поверили им и перестали противоречить, смирились. И тогда эти сторонники толерантности забывают про всякую терпимость и наносят привыкшим к смирению инакомыслящим последний роковой удар, т.е. попросту, воспользовавшись доверием, уничтожают несогласных с ними» [14, с. 79].

Итак, если кодекс библиотекарской этики составлять все-таки нужно (окончательного убеждения в его надобности у меня нет – обходились же без него Собольщиков и Стасов, Федоров и Рубакин), в него следует включать те и только те максимы, которые свойственны именно профессии документатора и специфичны для библиотечной специальности. Какие, например?

Над этим должны думать инициаторы идеи создания кодекса, а не их оппонент. Я лишь приведу примеры для пояснения своей мысли. Вот, например, норма, которая может показаться столь же парадоксальной, сколь и банальной: библиотекарь не может, не должен быть… библиофилом! В том смысле, что он не имеет морального права заводить личную библиотеку по профилю той библиотеки общественного пользования, где он трудится. Чтобы не впадать в искушение обогатить личное  собрание за счет фонда общественной библиотеки.

Давайте зададимся вопросом: много ли коллекционеров среди музейных работников как представителей той же профессии документатора? Или скажем по-другому: можно ли себе представить, чтобы хобби становилось профессией? Нет, ибо одно автоматически уничтожает другое. Все коллекционеры – любители, их профессиональная деятельность всегда лежит в иной сфере.

Иной библиотекарь может, конечно, презреть этот запрет и скрывать свое пристрастие. Но ведь скрывать, а не гордиться им, как сейчас. Все библиотекари должны, в свою очередь, презирать своего коллегу – книжного коллекционера, и это должно быть их внутренним непреодолимым ощущением. Эту норму должна культивировать Российская библиотечная ассоциация, профессиональная библиотечная пресса.

Скажу сильнее: библиотекарь обязан быть честным. Конечно, всем желательно быть честными, но у библиотекаря честность должна быть профессиональной отличительной чертой. Честность – чисто этическая категория. Обязать законом, инструкцией быть честным невозможно и бесполезно. У библиотекаря слишком много соблазнов помимо целей личного коллекционирования. Ежедневно держать в руках раритеты, которым нет цены, и при этом получать зарплату, унижающую человеческое достоинство (тоже категория из области этики)! Чем жить самому, чем кормить детей? А тут – практически безнаказанная возможность в один миг оказаться сказочно богатым! Только внутренний моральный запрет – самое надежное средство сохранения библиотечного фонда от нечистого на руку профессионала. Известно ведь, что злейшим врагом книги является библиотекарь – вор, поджигатель, вандал и т.п., и лишь на втором месте – обычный книжный жулик, включая читателя. Много ли на эту стыдливую тему разговоров в библиотечной среде? Эта – этическая норма из числа бесспорных. Можно предложить и другие, но они не столь очевидны и нуждаются в обсуждении.

Моральная обязанность библиотекаря – «сеять разумное, доброе, вечное». Иначе всем разговорам о социальной миссии библиотеки, о библиотечной философии – грош цена. Конечно, представление о том, «что такое хорошо, и что такое плохо» (опять этические категории) – у каждого свое, и в каждой библиотеке этот вопрос может решаться, по-видимому, только конвенциональным путем. К примеру, совет по комплектованию библиотеки, обслуживающей преимущественно мусульманское население, может посчитать, что приобретение «Сатанинских стихов» Салмана Рушди оскорбит религиозные чувства и оттолкнет от библиотеки многих читателей. И совет примет решение отказаться от их приобретения по этическим соображениям. Другая библиотека не увидит в этой книге ничего оскорбительного для читателей, спокойно приобретет ее и будет выдавать всем любопытствующим.

Тогда станет объяснимым наличие спецхрана в одних библиотеках и его принципиальное отсутствие в большинстве остальных. (Выходящая в свет антиконституционная литература должна где-то собираться и быть доступной специалистам.) Тогда вполне этичной окажется безграничная свобода информации по профилю научной библиотеки и введение ряда узаконенных ограничений в фонде детской или юношеской библиотеки. Тогда будут оправданы нравственные запреты в известных Заповедях компьютерной этики.

Подведем итоги. Во-первых, жгучая потребность в этическом кредо библиотекаря должна быть остро осознана библиотечным сообществом и научно обоснована.

Во-вторых, должно быть разработано само это кредо. Нынешний Кодекс профессиональной этики – в лучшем случае просто забавная игрушка для его сочинителей. (Поиграли, потешились, утешились – кто-то где-то за рубежом за него даже подхвалил – и начали придумывать еще что-нибудь в том же духе.)

И в-третьих. Только сказки кончаются свадебным пиром, когда по усам текло, а в рот не попало. На самом деле самое интересное начинается после свадьбы. В нашем случае – после действительного (а не формального) принятия этического кодекса. Кто будет следить за его выполнением? По-видимому, потребуется в структуре Российской библиотечной ассоциации создать комитет по этике, включив в него людей, пользующихся безусловным нравственным авторитетом. Он будет разбирать обращения пользователей и сотрудников библиотек, в необходимых случаях предавать гласности свои решения, выносить на всеобщее обсуждение особо сложные ситуации. Тогда каждый из нас будет знать, что его профессиональное поведение находится под общественным контролем, что кроме суда собственной совести есть еще суд товарищеский, перед которым в случае чего предстать будет стыдно.

Сейчас самый большой недостаток нашей профессиональной прессы – стремление всячески избегать постановки и обсуждения этических вопросов. Редколлегии уклоняются от того, чтобы в спорных случаях вникать, кто, в чем и насколько виноват. В итоге каждый библиотекарь, библиотековед вынужден отстаивать свои честь и достоинство в одиночку, по собственному умению и разумению. Иное дело, если бы в журналах велась постоянная рубрика этического характера. Интерес к ней был бы постоянно высоким, а в деле воспитания, поддержания и исправления нравственного профессионального поведения библиотекарей она сыграла бы большую роль. Тогда Кодекс перестал бы быть декларативным документом, а начал бы выполнять свои действительные функции, определяя ориентиры поведения, служа сдерживающим началом. Предлагаемый комитет смог бы возглавить кропотливое и неустанное пробуждение библиотечной совести, культивирование в библиотечной деятельности нравственных начал.

Список литературы

1. Паркинсон С. Законы Паркинсона. М., 1989. С. 172.

2. Петросян П.П., Сотомонов Ю.В. О природе профессиональной этики // Философ. науки. 1969. № 2. С. 80 – 81.

3. Дуликов В.З. Социальные аспекты культурно-досуговой деятельности за рубежом: Учеб. пособие. М., 1999. С. 81 – 86.

4. Кодекс профессиональной этики российского библиотекаря. Принят конференцией Российской библиотечной ассоциации / 4-я ежегодная сессия / 22 апр. 1999 г. // Справочник библиотекаря. СПб: Профессия, 2000. С. 35.

5. Манифест ЮНЕСКО о публичных библиотеках 1994 г. // Справочник библиотекаря. СПб: Профессия, 2000. С. 31 – 34.

6. Назаров М. Тайна России. Историософия XX века. М.: Рус. идея, 1999. 734 с.

7. Маркс К. Сочинения. Т. 5. С. 259.

8. Он же. Т. 1. С. 162.

9. Постановление Межпарламентской Ассамблеи государств – участников Содружества Независимых Государств об Обращении Межпарламентской Ассамблеи государств – участников СНГ «О предотвращении информационных войн»; Прил. Обращение Межпарламентской Ассамблеи государств–участников СНГ «О предотвращении информационных войн» // Инф. бюл. Межпарламентской Ассамблеи государств – участников СНГ. СПб., 1998. № 16. С. 423 – 425.

10.   Доктрина информационной безопасности. // Рос. газ. 2000. 28 сент.; Перепеч.: М.: Информациология, 2000. 48 с.

11. Волченко В.Н. Экоэтика электронной информации. Проблемный доклад // Шестая международная конференция «Крым – 99» «Библиотеки и ассоциации в меняющемся мире: новые технологии и новые формы сотрудничества». Материалы конф. Т. 2. Судак, 1999. С. 341 – 351.

12. За «оскорбление меньшинства, Бога, женщин и инвалидов», «сконцентрированность на негативной деятельности» и «грязный язык» – остудить, изъять, запретить…// Библиотековедение. 1999. № 3. С. 160.

13. Багрова И. Есть ли у библиотек будущее в XXI веке // Там же. № 1. С. 138 – 150.

14. Троицкий В.Ю. Книжная культура и современный мир // Румянцевские чтения: Тез. докл. и сообщений конф. «Книга и культура мира в России» / 20 – 21 апр. 2000 г. / Рос. гос. б-ка. М., 2000. С. 78 – 85.